Небо продолжало сыпать мелкий рассыпчатый снег на улицы. Дворник с небывалым упорством продолжал снег убирать. Необъявленная война продолжалась уже который день - я же день за днем наблюдал за ней, скучающе подперев щеку рукой, сидя на больничном подоконнике.
—Эй, Ромашка, — буднично обратился ко мне высокий как фонарный столб товарищ, укладывая , — а ты когда домой-то?
Все разъезжались перед Новым Годом, и в больнице все чаще воцарялась тишина. Немногочисленные обитатели отделения паковали вещи - сами или с родителями. Уже опустевшие палаты становились прибежищем тех, кто "остался позади", нейтральной территорией для игры в мафию.
— Вот интересные вы люди, — проворчал я, — тебя зовут Рома, а "Ромашкой" называют меня.
— Не надо желтые майки носить, — весело оскалился Рома, — у нас тут у всех сенсорная депривация за месяцы жизни в изоляции. Фантазия умерла. Ничего, новая смена подъедет, будешь умнее.
Нефрологическое отделение больницы при институте, в котором мы лежали, держала своих пациентов крепкой хваткой заботливого родителя - месяцами. Некоторых, особенно удачливых, годами. Один из парней провел здесь шесть лет - в отдельном боксе, не особенно стремясь общаться с другими.
Я здесь был в некотором роде чужак - все остальные попадали сюда неоднократно, многие и вовсе успели перезнакомиться еще в детстве. Я же попал впервые, да еще и за месяц с небольшим до Нового Года - смешной срок по здешним меркам.
Высокий как шпала Рома был умеренным ветераном - он провел здесь больше пяти месяцев, и был более чем рад наконец свалить домой. "Сменой" же у ветеранов назывались поступающие после Нового Года - обычно сама собой происходила ротация пациентов, потому что всех "старичков" старались хотя бы к Новому Году отпустить окончательно - до следующего вызова в институт.
— Че, Ромашка, скучать по нам будешь? — хлопнул дверью Дэн.
Они с Ромой были неразлучны - словно подбирались по росту. Дэн был таким же высоким, но при этом еще и огромным, словно медведь. И если Рома был всегда спокойным, точно вечно дремлющий аист, то Дэн был клубком истинно кошачьей ярости, соединенной с кошачьей же флегматичностью. Это проявлялось во всем - в жестах, в том, как он безумствовал во время ночных обмазываний зубной пастой, и в том, как он хвалил товарищей.
Сам он против такого сравнения не возражал, и даже заявил мне как-то раз, что всегда пробует кошачий корм прежде чем дать его своим питомцам.
— Нет, — соврал я, — валите уже. Одиночество меня устраивает, — последнее было, в общем-то, правдой. Но я был в той редкой ситуации, когда одиночество по своей привлекательности уступило хорошей компании.
— Смотри, накаркаешь, — покачал головой Дэн.
Я только фыркнул - знал, что Саню из моей палаты номер четыре выписывать отказалась его врач, несмотря на горячие просьбы последнего, и потому в полном одиночестве я не останусь.
В палату подошло еще несколько парней - в том числе крикливый сосед из восьмой палаты, которого никто не звал - никогда и никуда - за его невыносимое поведение. Дэн, как необъявленный король палаты, милостиво разрешил ему остаться, взяв с него клятву хотя бы не орать, чтобы не возбудить лишнего внимания на сестринском посту.
— Ну что, палата номер шесть? — торжественно провозгласил Дэн. — Готовы к последней ночи культурного общения и пожирания контрабандного дошика? Я еще и пирожных протащил...
— Я из четвертой, — чуть обиженно сказал я.
— Ничего, — успокоил меня Рома, — ты тут столько времени торчишь, что являешься почетным обитателем "шестой". Что много о тебе говорит, к слову... Остальных к нам хотя бы силой распределили.
— ПОГНАЛИ! — заорал парнишка из восьмой и, выписав ногой восьмерку, ударил ею рядом стоящую тумбочку.
Дэн, не вставая с кровати, швырнул в него пирожное, которое пролетело чуть выше уха крикуна, попало в стекло двери и, чуть проехав по нему, застыло. Палата утонула в гоготе.
***
— Как разрешили? — чуть кисло переспросил я.
— Да вот так, — делился радостью Саня. — Кажется анализы пришли лучше, чем ожидалось... ну короче, разрешили мне обратно в Севастополь ехать.
Накаркал.
***
Через два дня воцарилась полная тишина, нарушаемая лишь время от времени спешащими по коридору медсестрой или врачом. Я обошел все палаты - кроме закрытого бокса - несколько раз. Для уверенности. Они были пусты.
Делать целыми днями было нечего. Я читал, смотрел в окно, снова читал. Время от времени выбирался к телевизору в общем пространстве, но смотреть его без гомонящей толпы рядом и обезумевшего от ярости Дэна, который требовал от всех заткнуться, потому что 2x2 показывает Death Note, казалось... бессмысленным.
Может быть моя стойкость интроверта пошатнулась - или, может, меня и правда раздражала четвертая палата - однако я, с разрешения медсестры, перебрался в шестую, заняв козырное место у окна и батареи. Там я продолжил читать, время от времени косясь на едва заметное пятно на двери.
За три дня я не сказал никому ни слова - что мне, в общем-то, нравилось. Но одновременно с этим не отпускало ощущение, что я нахожусь там, где находиться не положено ни одному живому человеку.
Ночи в пустой больнице - это безвременье. В твоей палате темно, но в коридоре обязательно горит свет, как минимум на сестринском посту, напоминая, что даже если сейчас вокруг тебя нет людей - ты все равно там, где за тобой смотрят. Тишине аккомпанируют два музыканта, чьи мелодии ты быстро учишь наизусть - легкое завывание сквозняка под дверьми в палату, и насквозь искусственное мерное гудение электрических ламп в коридорах.
Поэтому когда раздается грохот - железный грохот, словно металл в бессильной ярости бросается на пол и бьется об него снова и снова - ты его слышишь каждой клеточкой тела.
Я тут же встал.
Ну понятно. Медсестра чего-то уронила.
Вышел в коридор. Пост был пуст.
Дверь столовой в дальнем конце коридора медленно отворилась.
Снова грохот. Ноги слегка подкосились. Какого?... Столовую не открывают в три часа ночи. Да и на завтрак должен был прийти только я. Ах да, еще пара девчонок из соседнего отделения.
Ну и что теперь?
Что-что... не стоять же теперь тут вечность. И не ложится же спать, гадая, не зайдут ли в гости к тебе следующему. Вдруг ночной посетитель не найдет себе пропитания по нраву в столовой? Бррр.
Медленно, оставив тапочки в палате, стараясь наступать на носочки, я пробрался к двери столовой.
Опять пусто?
Край глаза заметил, как закрывается второй выход - служебный, в совмещенную со столовой кухню.
— Эй! — крикнул я, чувствуя, как волосы становятся дыбом, — кто тут шляется?!
Вместо ответа я услышал тяжелый, громкий удар палатной двери. Который ни с чем не спутаешь.
Ну, приехали. Медсестра точно от меня в палате прятаться не будет.
Я вышел в коридор. Мысль о том, чтобы проверить каждую из палат вызывала физический дискомфорт. Я постоял, пытаясь собрать мысли в кучу. Пока не заметил, что из под двери вечно закрытого бокса, двухместной палаты, льется свет.
Медленно я подошел к двери и, постучав, потянул за ручку.
***
— Я тебя за месяц тут вообще ни разу не видел, — сказал я, двигая ферзя.
Парень только пожал плечами, сосредоточенно глядя на доску.
— Я тут шесть лет лежу. Нет охоты болтаться снаружи. К тому же мне и нельзя особо. Просто выбрался чаю поставить.
— А из столовой-то чего сбежал? — полюбопытствовал я.
— Я не сбежал. Чайник поставил и пошел на выход. А когда услышал, что кто-то вперся в столовую, подумал - медсестра. Ну и вернулся к себе.
— Ну, знаешь, преступник из тебя не вышел бы. Нас тут всего двое, все равно вычислили бы.
— Кто бы говорил, — улыбнулся мой собеседник. — Ты, как я понял, еще недавно думал, что тут вообще один...
